Работники АЭС сначала не поняли, что же именно произошло. Было понятно лишь, что произошло нечто страшное, нечто сверх максимальной проектной аварии. А потому необходимо было предотвратить развитие последствий. А для этого необходимо было, во-первых, предпринять первоочередные меры, а во-вторых, разведать ситуацию.
По словам Дятлова, в тот момент посчитали главным обеспечить полностью нарушенное охлаждение тепловыделяющих элементов (ТВЭлов) даже несмотря на то, что они скорее всего уже расплавились. Дело в том, что, не зная характера разрушений, Дятлов тогда ещё думал, что реактор цел и заглушен, а повреждён главный контур теплоносителя, вследствие чего вода вместо охлаждения реактора может оказаться в непредназначенных помещениях. На самом деле это было не совсем так. Но это выяснится позже, а пока
У пульта реактора глаза мои полезли на лоб. Стержни СУЗ
где-то в промежуточных положениях, вниз не идут при обесточенных
муфтах сервоприводов, реактиметр показывает положительную
реактивность. Операторы стоят растерянные, полагаю, и у меня был
такой же вид. Немедленно послал А.Кудрявцева и В.Проскурякова в
центральный зал вместе с операторами опускать стержни вручную.
Ребята побежали. Я сразу же понял абсурдность своего распоряжения -
раз стержни не идут в зону при обесточенных муфтах, то не пойдут и
при вращении вручную. И что показания реактиметра - вовсе не
показания. Выскочил в коридор, но ребята уже скрылись.
Анатолий Дятлов
 |
 |
Выполнять команду по ручному включению (накануне, напомню, её вывели из работы по требованию программы испытаний) системы аварийного охлаждения реактора отправили Юрия Трегуба и Сергея Газина.
К арматуре панелей безопасности - она обесточена. Акимов дает
мне команду открыть ручную арматуру системы охлаждения реактора
Кричу Газину - он единственный, кто свободен, все на вахте заняты:
"Бежим, поможем". Выскочили в коридор, там есть такая пристройка.
По лестнице побежали. Там какой-то синий угар мы на это просто не
обращали внимания, потому что понимали, насколько все серьезно свое
задыхание я ни во что не ставил По лестнице на 27-ю отметку
выскочили, язык уже не глотает, нас потом расспрашивали, мы начали
потом понимать, что к чему Примчались. Я был впереди, я эти
помещения знал как дважды два. Дверь там деревянная. Только я
выхватил дверь - она была, видимо, набухшая - как меня сразу
ошпарило паром. Я туда сунулся, чтобы внутрь войти, но но выдержал
дальше - там находиться невозможно было.
Юрий Трегуб
Параллельно с первичными действиями началась и разведка. Первичная картина поистине впечатляла. Лучше тех, кто видел ЭТО своими глазами, не расскажет никто.
В коридоре пыль, дым. Я вернулся на БЩУ и приказал включить
вентиляторы дымоудаления. А сам через другой выход пошел в машинный
зал.
Там картина, достойная пера великого Данте! Часть кровли зала
обрушилась. Сколько? Не знаю, метров триста - четыреста квадратных.
Плиты обрушились и повредили масляные и питательные трубопроводы.
Завалы.
С двенадцатой отметки взглянул вниз в проем, там на пятой отметке
находились питательные насосы. Из поврежденных труб в разные
стороны бьют струи горячей воды, попадают на электрооборудование.
Кругом пар. И раздаются резкие, как выстрел, щелчки коротких
замыканий в электрических цепях.
В районе седьмого ТГ загорелось масло, вытекшее из поврежденных
труб, туда бежали операторы с огнетушителями и разматывали пожарные
шланги.
На кровле через образовавшиеся проемы видны сполохи пожара.
<>
Ушел с БЩУ с намерением посмотреть обстановку в реакторном зале,
куда выходит верх реактора. Не дошел. Встретил операторов газового
контура И.Симоненко и В.Семикопова и операторов центрального зала
О. Генриха и А.Кургуза. Толя Кургуз был страшно обожжён, кожа лица
и рук свисает клочьями. Что под одеждой - не видно. Сказал им
быстро идти в медпункт, куда уже должна прийти машина скорой
помощи. Игорь Симоненко сказал, что здание реакторного цеха
разрушено. Быстро прошел еще несколько метров по коридору на
десятой отметке, выглянул из окна и увидел... точнее не увидел, ее
не было стены здания. По всей высоте от семидесятой до двенадцатой
отметки стена обрушилась. Что еще - в темноте не видно. Дальше по
коридору, вниз по лестнице и из здания наружу. Медленно иду вокруг
здания реакторов четвертого, затем третьего блоков. Смотрю вверх.
Есть на что посмотреть, но, как говорится, глаза бы мои не
глядели... на такое зрелище. Несмотря на ночь и плохое освещение,
видно достаточно. Кровли и двух стен цеха как не бывало. В
помещениях через проемы отсутствующих стен видны местами потоки
воды, вспышки коротких замыканий на электрооборудовании, несколько
очагов огня. Помещение газобаллонной разрушено, баллоны стоят
наперекосяк. Ни о каком доступе к задвижкам речи быть не может,
прав В. Перевозченко. На кровле третьего блока и химцеха несколько
очагов, пока еще небольших. Видимо, возгорание происходило от
крупных фрагментов топлива, выброшенных взрывом из активной зоны.
Может и от графита, хотя при мощности 200 МВт графит имел
температуру не больше 350 С и, пролетев по воздуху, должен был
охладиться. Но диспергированное (иначе говоря, гранулированное или
порошкообразное прим. А.С.) топливо могло внедриться в графит и
тогда он разогревался после вылета из зоны. Правда, это
сомнительно. Я не видел на земле светящихся кусков графита. И
несветящихся не видел, хотя еще раз позднее обходил по улице оба
блока. Но вниз я не смотрел, крупных кусков под ноги не попалось,
так что не споткнулся ни разу.
Анатолий Дятлов
 |
 |
Я вернулся, доложил, что помещение запарено. Здесь появился
начальник смены Перевозченко. Схватил меня и говорит: "Пошли на
улицу, увидишь, гидробаллоны развалились". Я выскочил на улицу,
реально помню, что рядом были Юрченко и Перевозченко. Вижу: эти
гидробаллоны огромные - как спички, валяются внизу
Как только я это доложил, СИУБ кричит, что отказала арматура на
технологических конденсаторах. Ну, опять я - я ведь свободен. Надо
было в машзал Нашел старшего оператора но тут, конечно, что я
увидел В машзал нельзя было проскочить через дверь. Я открываю
дверь - здесь обломки, похоже, мне придется быть альпинистом,
крупные обломки валяются, крыши нет Кровля машзала упала - наверно,
на нее что-то обрушилось вижу в этих дырах небо и звезды, вижу, что
под ногами куски крыши и черный битум, такой пылевой. Думаю -
ничего себе откуда эта чернота? Такая мысль. Это что - на солнце
так высох битум, покрытие? Или изоляция так высохла, что в пыль
превратилась? Потом я понял. Это был графит. <>
Встречаю Проскурякова в коридоре. Он говорит: "Ты помнишь свечение,
что было на улице?" - "Помню". - "А почему ж ничего не делается?
Наверно, расплавилась зона" Я говорю: "Я тоже так думаю. Если в
барабан-сепараторе нет воды, то это, наверно, схема "Е" накалилась,
и от нее такой свет зловещий". <>
Я подошел к Дятлову и еще раз на этот момент ему указал. Он
говорит: "Пошли".
И мы пошли по коридору дальше. Вышли на улицу и пошли мимо
четвертого блока определить. Под ногами - черная какая-то копоть,
скользкая. Кто-то еще был с нами. Впереди Дятлов, я за ним, а
третий увязался за нами - по-моему, кто-то из испытателей, из
посторонних людей, любопытных. Я его чуть матом не отсылал, чтобы
он не лез. Мне уже стало ясно, что здесь Но он шел за нами Если
человек хочет
Прошли возле завала я показал на это сияние показал под ноги.
Сказал Дятлову: "Это Хиросима". Он долго молчал шли мы дальше Потом
он сказал: "Такое мне даже в страшном сне не снилось". Он, видимо,
был ну что там говорить Авария огромных размеров".
Юрий Трегуб
"Дозик" снова возвращается. Меряет. По роже видно, что
хочется поскорей отсюда "свалить" Называет цифры. Ого! Прибор в
зашкале! Фонит явно с коридора. За бетонными колоннами БЩУ дозы
меньше. А "дозик" удрал тем временем. Шакал!
Выглянул в коридор. На улице ясное солнечное утро. Навстречу Орлов.
Машет рукой. Из коридора заходим в небольшую комнату. В комнате
щиты, пульты. Стекла на окнах разбиты. Не высовываясь из окна,
осторожно смотрим вниз.
Видим торец 4-го блока Везде груды обломков, сорванные плиты,
стенные панели, на проводах висят искореженные кондиционеры Из
разорванных пожарных магистралей хлещет вода Заметно сразу - везде
мрачная темно-серая пыль. Под нашими окнами тоже полно обломков.
Заметно выделяются обломки правильного квадратного сечения. Орлов
именно потому меня и позвал, чтобы я посмотрел на эти обломки. Это
же реакторный графит!
Дальше уже некуда.
Еще не успели оценить все последствия, возвращаемся на БЩУ-4.
Увиденное так страшно, что боимся сказать вслух. Зовем посмотреть
заместителя главного инженера станции по науке Лютова. Лютов
смотрит туда, куда мы показываем. Молчит. Орлов говорит:
- Это же реакторный графит!
- Да ну, мужики, какой это графит, это "сборка-одиннадцать".
По форме она тоже квадрат. Весит около 80 кг! Даже если это
"сборка-одиннадцать", хрен редьки не слаще. Она не святым духом
слетела с "пятака" реактора и оказалась на улице. Но это, к
сожалению, не сборка, уважаемый Михаил Алексеевич! Как заместителю
по науке, вам это надо знать не хуже нас. Но Лютов не хочет верить
своим глазам, Орлов спрашивает стоящего рядом Смагина:
- Может, у вас до этого здесь графит лежал? (Цепляемся и мы за
соломинку.)
- Да нет, все субботники уже прошли. Здесь была чистота и порядок,
ни одного графитного блока до сегодняшней ночи здесь не было.
Все стало на свои места.
Приплыли.
А над этими развалинами, над этой страшной, невидимой опасностью
сияет щедрое весеннее солнце. Разум отказывается верить, что
случилось самое страшное, что могло произойти. Но это уже
реальность, факт.
Взрыв реактора. 190 тонн топлива, полностью или частично, с
продуктами деления, с реакторным графитом, реакторными материалами
выбросило из шахты реактора, и где сейчас эта гадость, где она
осела, где оседает - никто пока не знает!
Аркадий Усков, старший инженер по эксплуатации первого энергоблока,
цитируется по документальной повести Ю. Щербака Чернобыль. Это
запись из его дневника, в которой описывается работа на станции уже
утром.
Собственно говоря, работа сотрудников, тушивших вытекавшее из турбогенераторов масло, была одним из самых важных действий первых минут, так как в случае расширения пожар охватил бы весь машзал, последствия были бы непредсказуемыми. А всё, описанное в рассказах Трегуба и Дятлова, произошло в первые полчаса.
Вскоре на БЩУ-4 доставили человека, получившего тяжелейшие травмы. Хотя повреждения, полученные Владимиром Шашенком, инженером наладочного предприятия, находившимся неподалёку от реактора, трудно назвать даже травмами. На него упала тяжёлая балка, смявшая позвоночник и переломавшая рёбра, кроме того, его обварило горячей водой и паром. Шашенок, тем не менее, смог подать сигнал, благодаря которому его нашли и вытащили. Он умрёт утром в реанимации, не приходя в сознание.
Кроме того, велись поиски ещё одного человека, оператора ГЦН Валерия Ходемчука. Он работал рядом с реактором, так что ему не повезло вход в помещение был завален бетоном перекрытия и рухнувшим краном. Однако какой-то доступ к помещению операторов оставался, правда путь был опасен сверху лилась вода. Туда полез Валерий Перевозченко, однако Ходемчука не нашёл. Он оказался погребён под бетоном и металлом. Тщетная попытка обернулась тяжёлыми радиационными ожогами от воды, стоившими жизни спасателю. Так, во всяком случае рассказывает Дятлов.
 |
 |
Вообще в первичных действиях по ликвидации аварии роль зама старшего инженера станции огромна. Это не удивительно, так как он был старшим по должности среди находившихся в ту ночь на блоке. По его словам, присутствовал ещё начальник смены станции Борис Рогожкин, однако участия он практически никакого не принимал. Он оставался на БЩУ-3.
Дальше необходимо было обесточить как можно больше электроцепей, которые, будучи повреждёнными, постоянно создавали короткие замыкания, провоцируя пожары. Эта задача выпала на плечи работников БЩУ-4 во главе с Акимовым. Параллельно сливали в аварийные цистерны турбинное масло и замещали взрывоопасный водород азотом в электрогенераторах работники турбинного и электрического цехов во главе с Р.Давлетбаевым и А.Лелеченко. Также было принято решение о глушении третьего блока в условиях пожара на крыше (напомню, она была общей с уже не существовавшей крышей четвёртого). Да и остальные блоки необходимо было глушить.
К этому моменту прибыли на станцию поднятые по тревоге другие работники станции, в том числе и с других блоков, а часть из них была на станции уже с двух часов ночи. Вообще, помощь сотрудников соседних блоков была достаточно активной, особенно со стороны первого блока. Одним из них был Аркадий Усков, составивший дневник, описывающий происходившее с ним от самой аварии и до выписывания из больницы. В ту ночь на четвёртом блоке работала также его жена Марина. Основная их работа пришлась уже на утро, когда после прибытия главный инженер станции Н.Фомин приказал обеспечить подачу воды в реактор. К тому моменту многих работников ночной смены четвёртого блока на станции уже не было, их увозили в медсанчасть по мере проявления симптомов острой лучевой болезни. Правда, некоторые задерживались дольше, чем следовало. Например, СИУР Леонид Топтунов и начальник смены блока Акимов. Это стоило им жизней.
Как организовывалась подача воды? Напомню, ночью Трегуб и Газин с этой задачей не справились, так как не смогли получить доступ к ручным задвижкам САОР. Позже, судя по всему, доступ появился, туда направились другие люди Топтунов, Акимов, Нехаев (старший инженер-механик реакторного цеха первого блока), Смагин (начальник смены блока, сменщик Акимова, присоединился позже), Орлов (зам начальника реакторного цеха по эксплуатации), Усков (старший инженер по эксплуатации реакторного цеха первого блока). В первый раз они пошли крутить вентили в 7:15. Тогда они смогли начать подачу воды, однако из-за разрушенных коммуникаций вода попала и то помещение, где они работали. Вторая попытка была предпринята Орловым и Усковым под руководством Смагина, однако на сей раз она была безуспешной.
Дятлов считает подачу воды в реактор ошибочной и потому стоившей многим зря потраченных жизней и здоровья.
Что операция вредная - это выяснилось через несколько часов подачи воды. Вода из-за разрушения трубных коммуникаций до реактора (да и не было его - реактора) не доходила и начала растекаться по помещениям четвертого и других блоков, разнося радиоактивную грязь. Конечно, прекратили.
Но операция эта нескольким человекам стоила тяжких телесных повреждений, а Л.Топтунову, А.Акимову и А.Ситникову стоила жизни. А.Ситников после осмотра блока, где он, конечно, получил большую дозу, но отнюдь не смертельную, конечно, понял, что реактор разрушен. О чем и доложил. На крыше он не был и на реактор сверху не глядел. Была у них попытка выйти на крышу, но металлическая дверь оказалась на замке. Не смогли. А то бы и А.Коваленко с В.Чугуновым постигла та же горькая участь.
Отдельно нужно сказать о работе начальства и гражданской обороны ЧАЭС в ту ночь. Все описывавшие происходившее тогда в бункере гражданской обороны говорили прямо все, в том числе и директор ЧАЭС Виктор Брюханов, были подавлены, никто поначалу не понимал, что реактор взорвался, а те же, кто понимали (Ситников и Дятлов), отказывались в это верить, ведь согласно уверениям высшего научного начальства, такого быть не могло. Поэтому нередко большая часть информации, в том числе данные о высочайших полях радиационного заражения за пределами станции (в те часы регистрировали 200 Р/ч, что внимание В ДЕСЯТОК МИЛЛИОНОВ РАЗ выше естественного, природного уровня радиации) фильтровалась как неправдоподобная или задерживалась у Брюханова. Слово Сергею Парашину, тогда секретарю парткома ЧАЭС (цитируется по документальной повести Ю. Щербака Чернобыль):
Когда мы попали в кабинет, Брюханов тут же сказал, что
переходим на управление в бункер. Он, видимо, понял, что произошел
взрыв, и потому дал такую команду. Так положено по инструкции
гражданской обороны. Брюханов был в подавленном состоянии. Я
спросил его: "Что произошло?" - "Не знаю". Он вообще был
немногословным и в обычное время, а в ту ночь Я думаю, он был в
состоянии шока, заторможен. Я сам был в состоянии шока почти
полгода после аварии. И еще год - в полном упадке.
Мы перешли в бункер, находящийся здесь же, под зданием АБК-1. Это
низкое помещение, заставленное канцелярскими столами со стульями.
Один стол с телефонными аппаратами и небольшой пульт. За этот стол
сел Брюханов. Стол неудачно поставлен - рядом с входной дверью. И
Брюханов был как бы изолирован от нас. Все время мимо него люди
ходили, хлопала входная дверь. Да еще шум вентилятора. Начали
стекаться все начальники цехов и смен, их заместители. Пришли
Чугунов, Ситников.
Из разговора с Брюхановым я понял, что он звонил в обком. Сказал:
есть обрушение, но пока непонятно, что произошло. Там разбирается
Дятлов Через три часа пришел Дятлов, поговорил с Брюхановым, потом
я его посадил за стол и начал спрашивать. "Не знаю, ничего не
понимаю".
Я боюсь, что директору так никто и не доложил о том, что реактор
взорван. Формулировку "реактор взорван" не дал ни один заместитель
главного инженера. И не дал ее главный инженер Фомин. Брюханов сам
ездил в район четвертого блока - и тоже не понял этого. Вот
парадокс. Люди не верили в возможность взрыва реактора, они
вырабатывали свои собственные версии и подчинялись им...
<>
А до этого была такая неприятная штука. Мне сейчас ее трудно
объяснить. Начальник гражданской обороны Воробьев, с которым мы
приехали, через пару часов подошел ко мне и доложил: он объехал
станцию и обнаружил возле четвертого блока очень большие поля
радиации, порядка 200 рентген Почему я ему не поверил? Воробьев по
натуре своей очень эмоциональный человек, и, когда он это говорил,
на него было страшно смотреть И я не поверил. Я сказал ему: "Иди,
доказывай директору". А потом я спросил Брюханова: "Как?" -
"Плохо". К сожалению, я не довел разговор с директором до конца, не
потребовал от него детального ответа.
А это уже замначальника ядерно-физической лаборатории Николай Карпан (цитируется по документальной повести Ю.Щербака Чернобыль):
Первое, с чем я столкнулся в бункере и что мне показалось
очень странным, - нам ничего о случившемся, о подробностях аварии,
никто ничего не рассказал. Да, произошел какой-то взрыв. А о людях
и их действиях, совершенных в ту ночь, мы не имели ни малейшего
представления. Хотя работы по локализации аварии шли с самого
момента взрыва. Потом, позднее, в то же утро я сам попытался
восстановить картину. Стал расспрашивать людей.
Но тогда, в бункере, нам ничего не было сказано о том, что творится
в центральном зале, в машзале, кто из людей там был, сколько
человек эвакуировано в медсанчасть, какие там, хотя бы
предположительно, дозы
Все присутствующие в бункере разделились на две части. Люди,
пребывавшие в ступоре, - явно в шоке были директор, главный
инженер. И те, кто пытался как-то повлиять на обстановку, активно
на нее воздействовать. Изменить ее в лучшую сторону. Таких было
меньше.
Возможно, что именно замкнутость Брюханова стала одним из тех факторов, что сыграли роль в задержке эвакуации Припяти и близлежащих регионов.
Теперь вернёмся назад, примерно в полвторого ночи, когда на станцию прибыла первая пожарная команда караул военно-пожарной части 2 17 человек во главе с начальником караула Владимиром Правиком. Они получили сигнал сразу же после аварии в 1:23-24 и выехали на место аварии. Тут же вызвали начальника ВПЧ-2 Леонида Телятникова, а также дали сигнал о высочайшей сложности и опасности пожара всем частям Киевской области, что означало, что срочно должны прибыть на АЭС части с близлежащих населённых пунктов.
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
Пока пожарные из отдалённых посёлков и городков спешили на АЭС, караулы Правика и Виктора Кибенка (начальника караула припятской пожарной части) уже приступили к тушению. Правик начал свою работу с машзала, где его караул тушил разгоравшееся масло. Затем, когда пожар был ликвидирован, караул остался возле машзала, так как риск повторного возгорания оставался, а сам Правик пошёл на крышу. Туда уже пошла городская часть Припяти. Никто тогда не знал, какой радиационный фон на станции, а уж тем более на крыше. Но потушить крышу, на которой в нескольких местах горел битум, было необходимо. Если бы она обрушилась на третий реактор, то последствия были бы непредсказуемы. Кроме того, нужно было проверить, насколько высока опасность пожара внутри разрушенного блока что там с кабелями, как себя чувствует БЩУ-4 и так далее. Занимался этим Леонид Телятников, а консультировали его сотрудники АЭС.
Из нашего караула погиб только Правик. Остальные пять
человек, что погибли, - это были ребята из шестой городской части.
Так получилось, что они первыми начали тушить на реакторе. Там было
наиболее опасно. С точки зрения радиоактивной опасности, конечно. С
точки зрения пожарной - на машинном зале, поэтому там наш караул и
действовал в начальный момент аварии.
Леонид Телятников, цитируется по документальной повести Ю. Щербака
Чернобыль
Телятников проживёт до 2004 года, при этом сможет попасть на приём к Маргарет Тетчер. Поподробнее здесь.
А я мимо АБК-1 на ту сторону переехал, машину поставили возле
машзала, а сами вместе с Володей Прищепой на крышу [машзала]
поднялись по наружной лестнице. Увидели очаги пожара. Как раз
разгорелось. Ну, мы давай тушить.<...>
Старались сбивать пламя брезентовыми рукавами. На крыше
противопожарное водоснабжение, и там рукава лежали в ящиках, вот
этими рукавами мы и сбивали В крыше были дырки, если бы мы воду
начали лить, могло бы и "коротнуть" и Рукавами сбивали пламя и
ногами затаптывали. Очаги не сильные были, но было много загораний.
<>
Температура большая была, дышать тяжело, мы порасхристаны, каски
сняли, положили. <>
Ну, мы посмеялись и давай снова прохаживаться по крыше - она снова
начала загораться, а мы снова сбивали. Водой так и не пользовались.
Ходить было трудно, битум на крыше расплавился. Жарища такая Чуть
малейшее что, битум сразу же загорался от температуры. Это еще
повезло, что быстро сработали, что нас туда направили если бы
разгорелась крыша - это бы ужас был. Представить невозможно. Вся
станция полетела бы. Наступишь - ногу нельзя переставить, сапоги
вырывает. Ну, словом, расплавленная масса. Дыры были на крыше - она
была пробита полностью, плиты падали, летели с семьдесят второй
отметки. И вся крыша усеяна какими-то кусками, светящимися,
серебристыми. Ну, их отшвыривали в сторону. Вроде лежит, и вдруг
раз - воспламенился.
Леонид Шаврей, старший пожарного караула ВПЧ-2 в ту ночь,
цитируется по документальной повести Ю. Щербака Чернобыль
По словам Л.Шаврея, пожарных работать в условиях сильного радиационного заражения не учили. Они даже не умели толком обращаться с респиратором. Многие пожарные в ту страшную ночь получили огромные дозы облучения, а шестеро из них умерли в течение трёх недель, но только один из них принадлежал станционной части. Двое Правик и Кибенок получили посмертно Героев Советского Союза.
А вместе с пожарными на станцию прибыли и врачи припятской медсанчасти 126, в том числе и Валентин Белоконь. На станцию, за неимением информации, он отправился без спецодежды в одном халате да чепчике. Когда он прибыл, уже отправили в город Владимира Шашенка, а бойцы пожарной части 6 уже получили большие дозы облучения, что выражалось в тошноте.
Еще я сказал Печерице (своему прямому начальнику прим. А.С.),
что пока пораженных нет, но пожарные говорят, что подташнивает.
Начал вспоминать военную гигиену, вспоминать институт. Всплыли
какие-то знания, хотя казалось, что все забыл. Ведь как у нас
считали? Кому она нужна - радиационная гигиена? Хиросима, Нагасаки
- все это так далеко от нас.
Печерица сказал: "Оставайся пока на месте, минут через пятнадцать -
двадцать перезвонишь, мы скажем тебе, что делать. Не волнуйся, мы
на город дадим своего врача, вызовем". И буквально тут же ко мне
подошли трое, по-моему командированные, привели парня лет
восемнадцати. Парень жаловался на тошноту, резкие головные боли,
рвота у него началась. Они работали на третьем блоке и, кажется,
зашли на четвертый Я спрашиваю - что ел, когда, как вечер провел,
мало ли от чего может тошнить? Замерил давление, там сто сорок или
сто пятьдесят на девяносто, немного повышенное, подскочило, и
парень немного не в себе, какой-то такой Завел его в салон
"скорой". В вестибюле нет ничего, там даже посадить не на что,
только два автомата с газированной водой, а здравпункт закрыт. А он
"заплывает" у меня на глазах, хотя и возбужден, и в то же время
такие симптомы - спутанная психика, не может говорить, начал как-то
заплетаться, вроде принял хорошую дозу спиртного, но ни запаха,
ничего Бледный. А те, что выбежали из блока, только восклицали:
"Ужас, ужас". Психика у них была уже нарушена. Потом ребята
сказали, что приборы зашкаливают. Но это позже было.
В условиях непонимания ситуации, врачи в первую очередь в ту ночь лечили симтоматику противорвотные, успокоительные, обезболивающие от ожогов. Только несколько позже стало понятно, что нужен калий-йод (хотя уже в процессе облучения он бесполезен), да и вообще другие методы лечения
Такая ситуация сложилась на ЧАЭС на утро 26 апреля 1986 года. Впереди было ещё несколько страшных недель, когда остатки реактора не затухли, однако той ночью были сделаны основные шаги по недопущению распространения аварии на остальные блоки. Работали на износ, не жалея себя, в условиях высочайшего, а часто просто смертельного радиационного фона. Работали, понимая, что от их действий зависит очень многое, если не всё. Несомненно, персонал станции, пожарные, врачи все они заслуживают того, чтобы называться первыми ликвидаторами.
З.ы. К сожалению, удалось найти фотографии далеко не всех людей, упомянутых в этой статье. Скорее всего, в будущем будет также. По ощущениям, не все даже упомянуты вКниге памяти участников ликвидации и жертв авариина сайте ЧАЭС (к таким относится, например, Усков). Многие фото сотрудников взяты оттуда же, и если они где-то и есть в интернете, то найти их мне не удалось. Большая просьба - если сможете найти скиньте ссылки в комментарии. То же касается неточностей и ошибок.
|
|
|
|
|
|
